Центрально-Азиатский ТОЛСТЫЙ Журнал

До последнего времени политическая антропология (или в нашей традиции политическая этнография) [1] как самостоятельная субдисциплина в рамках социальной антропологии (или этнографии) отсутствовала в учебных планах российских образовательных учреждений. Впервые в качестве спецкурса по выбору она стала преподаваться в Санкт-Петербургском государственном университете в 1995 году, на кафедре культурной антропологии и этнической социологии, которая была создана на социологическом факультете лишь в 1993 году, а с 1997 года как обязательный для посещения студентами спецкурс. Что же касается кафедры этнографии на историческом факультете СПбГУ, то в ее учебных планах подобной дисциплины не значится до сих пор. На Западе политическая антропология (ПА) одна из наиболее весомых субдисциплин в рамках антропологии, а прохладное к ней отношение со стороны наших профессиональных этнографов дает повод поговорить о значении дальнейшего развития в России антропологии вообще и ПА, в частности. Здесь я имею в виду прежде всего прикладной потенциал этой науки и ту роль, которую она способна сыграть в регуляции общественно-политических процессов В этой связи сошлюсь на данные, приводимые директором Института антропологии и этнологии им. Миклухо-Маклая (РАН) В.Тишковым. В структуре университетов США, к примеру, существует 300 самостоятельных факультетов антропологии (или культурной антропологии). Число ученых, посвятивших себя антропологии, стремительно растет во всем “западном” мире. Hапример, число членов Американской антропологической ассоциации увеличилось с 1101 в 1940 году до 2260 в 1950 году и до 6420 в 1970 году. Сегодня же их насчитывается 10500 человек [2, с. 10].

Я думаю, что подобный рост интереса к антропологии обусловлен не только познавательными мотивами, стремлением людей познать самих себя во всем своем культурном многообразии. Представляется, что подобный факт можно объяснить и чисто практическими целями: современная глобализация общественных процессов означает интенсификацию таких взаимодействий различных групп интересов (экономических, политических и т.д.) во всем мире, которые могут осуществляться только в форме межкультурных контактов. Поэтому понимание особенностей культуры намного повышает вероятность адекватной оценки возможных результатов взаимодействия тех или иных общественных субъектов для достижения своих целей. Это особенно отчетливо можно было наблюдать на примере бизнесменов, устремившихся в Россию после “перестройки”. Нередко та или иная западная фирма оплачивала своему сотруднику “стажировку” в России, в ходе которой он должен был выучить язык, глубже познакомиться с культурой народа, т.е., иными словами, овладеть определенными антропологическими знаниями с целью дальнейшего использования их в интересах дела (в данном случае во имя экономического успеха своей фирмы). Рассматривать такой повсеместный рост интереса к антропологии под этим углом зрения – дело естественное, если вспомнить, что она как наука вообще возникла, прежде всего, под давлением общественно-практических нужд. И в первую голову это касается политической антропологии, формирование которой напрямую связано с потребностями по организации управления европейцами своими колониями. О тесной взаимообусловленности колониальной практики и антропологии писал в конце ХIХ века журнал Британского Этнологического общества: “В настоящее время общепризнано: этнология требует самого пристального внимания не только потому, что она способствует удовлетворению любопытства тех, кто любит заглядывать в деяния природы, а из-за ее практического значения, особенно для страны, чьи многочисленные колонии и интенсивная торговля способствуют контактам с различными видами рода человеческого, которые отличаются друг от друга физическим обликом и нормами морали” [3, p. 182]. Эта же мысль была сформулирована В. Флауэром в его послании Президиуму антропологического института в 1884 году: “Предмет этнологии… наиболее важен в практическом отношении. Он важен для того, кто должен управлять” [3, p. 184]. Именно эти цели преследовали первые британские ученые, которые впоследствии стали создателями знаменитых антропологических школ: Б. Малиновский, А. Рэдклифф-Браун, М. Глюкман, Э. Эванс-Притчард и др. Классик отечественной африканистики Д. А. Ольдерогге считал, что “изучение механизма управления в туземном обществе явилось основой для развития в Англии так называемой практической антропологии, идейным вождем которой был Б. Малиновский. Британские антропологи ставили своей задачей прежде всего изучить систему управления, существующую в традиционном обществе” [4].

О связи антропологии и колониального управления писал и Леви-Стросс: “Это исторический факт, что антропология родилась и развивалась под сенью колониализма” [5, с. 9]. Именно так и представители колонизованных народов воспринимали антропологию. Этот же автор ссылается на английского исследователя, который привел характерный пример: на картине, написанной в Аккре в память об обретении Ганой политической независимости, изображены бегущие агенты колониализма. Рядом с администратором округа помещен антрополог, держащий под мышкой экземпляр журнала “Африканские политические системы”, издававшийся Фортесом и Эванс-Притчардом [5, с. 9]. Отметим здесь же, что именно с выхода в свет книги “Африканские политические системы” под редакцией М. Фортеса и Е.Е.Эванс-Притчарда в 1940 году ведет свое летоисчисление и политическая антропология. Одним словом, возникновение политической антропологии как относительно самостоятельной субдисциплины было по сути дела теоретическим обобщением европейского (прежде всего английского) опыта по организации управления на колонизованных ими территориях [6].

Трудно переоценить роль колонизационных процессов в истории российского государства. Она была теснейшим образом увязана с колонизацией народов, населявших огромные евразийские территории. Поэтому проблемы управления инородцами естественно вставали перед центральной властью. В 20-х годах прошлого столетия, как известно, министр и ближайший советник императора Александра I разработал и в 1822 году ввел в действие Устав об управлении инородцами. В течение всего ХIХ века Устав пополнялся новыми актами, а в 1892 году все эти акты были сведены в Положение об инородцах, которое действовало до революции 1917 года.

Естественно, что тождественный общественно-исторический опыт, в частности западноевропейских метрополий и России, должен был породить и общие проблемы, а также подходы в их разрешении. Это легко обнаруживается при сопоставлении методов управления, используемых европейцами на заморских территориях и российскими властями. Русский царизм также варьировал “косвенное” и “прямое” управление по отношению к различным народам, включаемым в состав государства, т.е. задолго до того как эти системы были признаны классическими моделями колониально-управленческой практики в 30-х годах нынешнего столетия. Однако колониальный процесс, который осуществляла Россия, почти не находил отражения в научно-теоретическом сознании, что отличает его коренным образом от “западного” варианта. Если в западной традиции, к примеру, антропологи тесно сотрудничали с чиновниками, создавая для них справочники по обычному праву “туземных” народов, то кодификация норм обычного права народов Сибири осуществлялась силами местных государственных чиновников, которым “было вменено в обязанность собрать и записать сведения об обычаях и “юридическом быте” инородческих обществ, почерпнутые у самих инородцев. Разумеется, распоряжение было выполнено с разной степенью прилежания и ответственности при его исполнении” [7].

Одним словом, если колониальный процесс на Западе привел к осознанию обществом и государством необходимости развития антропологии, прежде всего как прикладной дисциплины, что впоследствии привело к образованию крупнейших научных школ в антропологии, которые возглавлялись людьми непосредственно принимавшими участие в колониальном процессе, то в России, казалось бы, тот же общественно-исторический опыт ничего подобного не породил. Если в западной традиции возник даже специальный институт “государственного антрополога”, в задачи которого входило консультировать чиновника-практика в принятии последним решений по управлению инокультурным населением, а исследования теоретиков также финансировались колониальными властями, то в России крупнейшие этнографы (антропологи) зачастую сами являлись политическими оппонентами правящей власти. Достаточно вспомнить, что именно в рамках “народничества” изучалась русская крестьянская община, принципы организации которой народники собирались воплотить в будущем государственном устройстве российского государства. А бывший народоволец В.Г.Богораз стал одним из классиков отечественной антропологии. Свой интерес к этнографии он рассматривал в качестве проявления оппозиционности государственной российской власти: “Социальное задание эпохи для последних землевольцев и народовольцев, попавших в далекую ссылку на крайнем северо-востоке, состояло в изучении народностей, разбросанных там, первобытных, полуистребленных и почти совершенно неизвестных” [8, с. ХIII]. Политическим оппонентом власти был и другой классик отечественной антропологии В.Я.Штернберг.

Скачать одним файлом Бочаров.doc

Страниц: 1 2 3 4 5 6 7