В. В. Бочаров «ПОЛИТИЧЕСКАЯ АНТРОПОЛОГИЯ И ОБЩЕСТВЕННАЯ ПРАКТИКА»

По сути дела российская антропология сохранила свой “антигосударственный статус” и в советское время. Поэтому вряд ли можно согласиться с В. Тишковым, что “адресатом профессиональной деятельности” этнографа в советский период были “структуры власти”, а также рационализация и гуманизация систем управления…, с оказанием рекомендательного содействия правящим элитам в проведении национальной политики, предотвращения или разрешения конфликтов” [2, с. 13]. Действительно, власти вменяли в обязанность “советскому этнографу” писать “отчеты” и “докладные записки”, которые преследовали, вероятно, подобные цели. Однако любому бывшему “советскому этнографу” прекрасно известен и другой факт: эти же власти были абсолютно глухи к рекомендациям ученых “по рационализации и гуманизации” управления народами, входившими в состав СССР.

Подобное невнимание российских властей к антропологии, которая должна была, казалось бы, учитывая наш колониальный общественно-исторический опыт, всегда пользоваться особым расположением государства, объясняется, по всей видимости, различием политических культур (ПК) Запада и России.

Последняя характеризуется ярко выраженным иррационализмом, патримониальностью. Это означает, прежде всего, слабое развитие ее рационального пласта, вследствие чего значительное место в ней занимает традиционная деятельность субъектов властных отношений, осуществляемая преимущественно бессознательно с ориентацией на воспроизводство ранее сформировавшихся стереотипов. Важным элементом российской государственно-управленческой традиции является физическое принуждение в сочетании с принуждением идеологическим и психологическим на базе моделирования отношений между управляющими и управляемыми по типу семейно-патриархальных. В этой традиции верховная власть или верховный правитель выступает либо как “Отец Отечества” (этот титул официально, к примеру, был присвоен Сенатом Петру I), либо как “Отец Hародов”, а взаимоотношения между этносами считаются “братскими”, в которых доминирует “старший брат”, т.е. русский народ. Именно поэтому, на наш взгляд, российское колониальное управление никогда не сопровождалось научно-теоретической рефлексией, что, кстати, породило в свое время политическую антропологию на Западе. Политическая же оппозиция в России всегда состояла преимущественно из интеллигенции – социального слоя, находившегося и находящегося под мощным влиянием западных идей. Поэтому, видимо, антропология здесь, в отличие от Запада, развивалась не как государственная наука, а скорее, как наука, оппозиционная государству. Что же касается требований коммунистической власти к этнографам по написанию “отчетов”, “докладных записок” и т.д., то представляется, что это было не что иное, как демонстрация ее приверженности принципам “научного управления обществом”. Именно “наука” выступала в тот период времени в качестве сакрального компонента в идеологических постулатах советской власти.

В действительности же роль этнографии в этот период была сведена к преимущественному изучению материальной культуры этносов, проживающих на территории СССР, их фольклора и, частично, традиционных верований. В целом она рассматривалась как наука, призванная либо сохранить элементы традиционной культуры народов, которые, как считалось, существовали в качестве пережитков и были обречены на исчезновение по мере продвижения этих народов по пути социализма, либо посредством анализа этих “пережитков” реконструировать их прошлое, на фоне которого должны были быть еще более очевидны “успехи социалистического развития” того или иного этноса в составе СССР. Что касается советских этнографов-зарубежников, то от них ждали критики буржуазных антропологических учений и, прежде всего, во вопросу о возникновении государства, который, как известно, является принципиальным для марксистской теории и который также находится в сфере интересов политической антропологии. Поэтому этнография (антропология) и рассматривалась исключительно как историческая дисциплина и изучалась, естественно, на исторических факультетах.

С научно-мировоззренческих позиций, подобный взгляд на этнографию был во многом обусловлен царившими в отечественном обществоведении эволюционистскими воззрениями на общественный процесс, во-первых, и отождествлением представлений о культуре и обществе, во-вторых. В соответствии с ними конкретный социум, продвигаясь по пути исторической эволюции, должен был утрачивать свои этнокультурные характеристики, превращаясь в носителя универсальных свойств и, прежде всего тех, которые были присущи наиболее продвинутому по шкале исторического прогресса народу, т.е. русским. Здесь слились воедино казалось бы совершенно различные вещи. С одной стороны, традиционная политика российской власти по насильственной интеграции и окультуриванию народов. С другой стороны, марксизм, предполагавший активное воздействие человека на общественные процессы для ускорения общественного прогресса. Поэтому коммунистическая власть старалась форсировать достижение культурного единства входивших в СССР этно-национальных образований, тем самым, по-видимому, ускорить развитие советского общества по пути общественно-исторического прогресса. Так представители малых народов Севера насильственно переселялись в “новое благоустроенное жилище”, в результате которого этнографу-полевику нередко доводилось наблюдать, как это новое жилье использовалось людьми для различных хозяйственных нужд, в то время как основная жизнедеятельность продолжала протекать в традиционных жилищах, устанавливавшихся неподалеку от “современных”. Памятна, в этой связи, и мысль H. С. Хрущева, сформулированная им во время визита в Белоруссию в начале 1960-х годов. Она сводилась к тому, что чем быстрее белорусы полностью перейдут на русский язык, тем быстрее в Советском Союзе будет построен коммунизм.

Представлениями о тождестве “культуры” и “общества”, при котором предполагалось, что волевое “прогрессивное” воздействие на “культуру” непременно окажет соответствующее влияние на “общество”, определялась политическая практика в более поздние периоды. Hапример, попытка брежневского режима закрепить в новой конституции русский язык в качестве единого государственного языка вызвала народные волнения в кавказских республиках бывшего Союза. По сведениям литовских информантов, местные коммунистические власти запрещали отмечать традиционные литовские, по их представлениям, “буржуазные” праздники, что также должно было способствовать ускорению общественной консолидации в рамках “единой семьи народов”.

Однако если в сфере материальной или духовной культуры все же допускалось существование определенных пережитков прошлого, обусловленных “объективностью процесса исторического развития”, то в области политической культуры это полностью исключалось. Поэтому проблема изучения бытования традиционных элементов в сфере политики, что обычно входит в сферу интересов политической антропологии, выводилась за рамки научного познания, так как считалось, что именно в этой сфере произошел переход “к новому качеству”, исключавшему всякую преемственность. В частности, предполагалось, что официально установленная унифицированная политико-административная форма организации общества полностью отражала рабоче-крестьянское содержание советского государства на всей территории бывшего СССР.

Страниц: 1 2 3 4 5 6 7

Один комментарий на “В. В. Бочаров «ПОЛИТИЧЕСКАЯ АНТРОПОЛОГИЯ И ОБЩЕСТВЕННАЯ ПРАКТИКА»”

Trackbacks

  1. 1. Центрально-Азиатский ТОЛСТЫЙ Журнал » «Антропология». Предварительные заметки

Оставить комментарий