М. Озмитель: «Прикровенное выражение заботы…»
К публикации поэмы Ольги ЕРМОЛАЕВОЙ «Грибоедов»
Чем хорош интернет, так это тем, что если что-то в нём упорно искать, то рано или поздно найдёшь. При условии, конечно, что объект поиска существует в этом мире. Именно так произошло со мной: я искал и, когда уже почти отчаялся найти, — нашёл.
Всё-таки честнее будет сказать без «почти»: я посчитал, что то, что мне было нужно, попросту не существует, и забросил это, как был уже совершенно уверен, безнадежное дело. Махнул рукой и ввернулся к близкому мне XIX веку русской литературы, который, по моему глубокому убеждению, так и не получил достойного его осмысления ни историками вообще, ни историками литературы и культурологами в частности.
Остаются без ответа такие вопросы, как, например: почему «Капитанская дочка» — единственное в русской литературе безоговорочно православное художественное произведение — не воспринимается и не понимается уже скоро вот 200 лет как именно православное творение русской художественной словесности? И ведь не объяснишь это только коммунистической пропагандой — до большевиков и помимо большевиков «Капитанская дочка» так не прочитывалась. Или другой пример: почему в «Шинели» Н. В. Гоголя — этой поэме петербургского офисного планктона первой половины соответствующего столетия — критики находили и находят всечеловеческую трагедию? Почему, наконец, не осмыслена сцена с Репетиловым из «Горя от ума» как путь, ведущий к пониманию «Бесов» и «Братьев Карамазовых»? — Или наоборот: «Бесы» как ключ к пониманию Репетилова… Почему, наконец, Юрий Тынянов так безоглядно уходил от правды, когда писал об авторе «Горя от ума»?
Эти и подобные этим вопросы вывели меня к тому, к чему я уже было отчаялся выйти: к такому современному художественному произведению, в котором русская история предстала, наконец, не искаженной партийными, сословными, классовыми, корпоративными интересами и личными амбициями, но была бы взята в своём естественном единстве и целостности. Иначе говоря, мне необходимо было такое произведение, пафос которого состоял бы в утверждении жизни — «живота вечнаго» и в отрицании не-жизни. Говоря техническим языком: мне требовался пример поэтики гомоморфизма, а не бесконечные изоморфные построения, восторжествовавшие и торжествующие в русской словесности с конца века девятнадцатого по сей день. Наиболее отчётливое выражение поэтики гомоморфизма мы можем найти в самом истоке русской литературы — в «Слове о Законе и Благодати»…
Ничего подобного не находилось, и поэтому мне оставалось только вернуться в век XIX за утешением. В поисках новых публикаций о первой четверти века я набрёл на материал о Грибоедове в незнакомом мне интернет-издании «Вайнах». Собственно говоря, я бы и не сходил по этой ссылке, если бы не «Вайнах»: захотелось узнать, что пишут сейчас об авторе «Горя от ума» в Чеченской Республике. Так я и нашёл эту поэму. Спасибо тебе, замечательный ежемесячный литературно-художественный журнал «Вайнах»!
Имя автора мне, человеку далёкому от российской, от московской литературной жизни, ничего не сказало, обозначенный жанр – «поэма» — вызвал лёгкое недоверие своей несовременностью, а вот эпиграф меня всерьёз заинтересовал:
«Тут путешественники кто углем, кто карандашом записывают свои имена или врезывают их в камень. Людское самолюбие любит марать бумагу и стены; однако и я, сошедши под большую арку, где эхо громогласное, учил его повторять мое имя» (А.С.Грибоедов).
После такого эпиграфа можно ничего больше не писать, опасаясь неосторожного и упрощающего комментария; после такого эпиграфа можно предоставить читателю самому отвечать на вопросы: кем же, чем же был тот человек, что считал лишь эхо достойным повторять своё имя? Или, напротив, он считал своё имя настолько ничтожным, что даже послушное эхо и то приходилось учить, чтобы повторило?
Поблагодарив автора за столь впечатляющий эпиграф, я с большим недоверием и готовый к привычному и деловому разочарованию принялся за поэму Ольги Ермолаевой. Дочитав до конца, я начал сомневаться в себе, потому что передо мной было то, чего ждёшь, но чего не бывает, — чудо, а к чудесам нужно относиться с максимально повышенной недоверчивостью, проверять и перепроверять. При этом пользоваться не эмоциями, а — насколько это возможно — «техническим» научным инструментарием. Так я и поступил и сделал следующие наблюдения.
Поэму «Грибоедов» можно отнести к ролевой лирике — тому типу лирики, который в русской поэзии девятнадцатого столетия не был очень популярен, хотя представлен довольно ярко в творчестве Н. Некрасова. В советское время наибольшего развития ролевая разновидность лирики получает сначала в поэзии А. Галича: в основном это произведения сатирического плана, без подробной разработки психологии и соответствующей стилистики. Вершиной ролевой лирики в русской художественной словесности надо безоговорочно признать творчество Владимира Высоцкого: он создал целый мир лирических персонажей, которые переживают драматические, а порой и трагические конфликты.
Чрезвычайно широк у Высоцкого диапазон идейно-эмоционального осмысления и оценки конфликтов: от юмористического до героического и от иронии до возвышенного трагизма. Чего у него нет, так это нет сарказма и сатиры, — они несовместимы с жизнеутверждающим гением его поэзии.
В чём своеобразие поэмы Ольги Ермолаевой «Грибоедов» по сравнению с творчеством Владимира Высоцкого? Прежде всего, отчётливым документализмом: речь центрального персонажа её поэмы основана на письмах и дневниках А. С. Грибоедова; балладное начало поэзии Владимира
Высоцкого не предполагало документальной достоверности. С документализмом поэмы теснейшим образом связана такая уникальная черта, как психологический историзм лирической поэмы. Одного этого было бы уже много — очень много! — но дело в том, что в поэме присутствуют ещё два голоса, кроме голоса центрального персонажа: голос лирического «я» автора (отвратительный термин, но другого сейчас под рукой нет) и голос княжны Нино Чавчавадзе — жены Грибоедова; каждый из этих голосов обладает самостоятельными интонационными признаками. Кроме того, в поэме есть уникальный молчащий персонаж, Степан Никитич Бегичев — адресат писем А.С. Грибоедова: к нему обращается центральный герой, взгляды Степана Бегичева, его вкусы, привычки и память он учитывает, к нему обращается, — так проявляется в поэме диалог с молчаливым, но заинтересованным и любящим собеседником. Атмосфера доверительной, задушевной дружеской беседы господствует в поэме.
Как легко убедиться, даже беглый обзор стилистических и стилевых особенностей поэмы обнаруживает в ней гармонически организованную сложность, которая не видна при обычном, а не профессиональном чтении.
Основная проблема поэмы обозначена первым эпиграфом: это определение такого типа нравственного и эстетического умонастроения русского человека в русской истории, при котором сам объект художественного познания умышленно скрывается, противится попытками определения, не отвечает на вопрос: «кто ты?».
Любителям герменевтики предложу поразмышлять над совпадением слов Федьки Каторжного из «Бесов» и слов Александра Грибоедова в письме, из которого взят эпиграф.
Есть и второй эпиграф, по которому неподготовленный взгляд скользнёт, не задержавшись: что-то там про нелюбовь, а нелюбовь в нашем мире это такое естественное дело.
Между тем, именно во втором эпиграфе читатель проверяется на культурную готовность полноценно воспринимать поэму. Важно, что тому, кто не пройдёт такую проверку, вовсе не отказано в понимании одного из лейтмотивов произведения — разработке темы жизни человека в отсутствии любви. Дело в том, что эпиграф взят из речи одного из персонажей «Горя от ума» — Репетилова, человека, скажем так, не самого надёжного. «Не любишь ты меня, естественное дело…» — обращается он к Чацкому.
Нравоописательная проблематика «Горя от ума» не исключает появления и такого характера, но в комедии Репетилов занимает не оправданное сюжетом значимое место. Реплику этого — необязательного — персонажа комедии Ольга Ермолаева выносит в эпиграф своей поэмы: так рядом оказываются, так сопоставляются и — в известном смысле — приравниваются слова реального исторического лица, автора комедии «Горе от ума», русского дипломата А. С. Грибоедова и выдумки, второстепенного продукта его художественной мысли. Этим эпиграфом в поэму вводится философская проблема реальности мысли и чувства, — их принципиальной объективности, ничем не уступающей — а может быть, и превосходящей — объективность вещей телесно осязаемых.
Подобная философская проблематика в русской литературе имеет свою традицию. Среди наиболее значимых произведений с такой проблематикой надо назвать в первую очередь «Клима Самгина» М. Горького… Эта же проблематика присутствует в «Мастере и Маргарите», хотя и не является там содержательной доминантой.
Наиболее отчётливо вопрос о реальности духовной и душевной жизни в русской литературе художественно сформулирован Б. Пастернаком в «Докторе Живаго». Но гордыня, самоуверенность автора привели к распаду смысла прозаического высказывания и — как следствие — к отсутствию стилевого единства того, что называется романом «Доктор Живаго».
В поэме О. Ермолаевой «Грибоедов» нет этой самоуверенности и нет такой тщеты поиска окончательного знания о концах и началах. Но в ней есть забота — единственный признак истинной любви.
С формальной точки зрения произведение, которое я настоятельно рекомендую прочесть, являет собой сложнейшую систему пронизывающих текст нескольких согласованных друг с другом ритмов: есть ритм пейзажей, что выводит функцию пейзажа в поэме далеко за пределы традиционного «выражения эмоционального состояния персонажа»; есть ритм синтаксических формул, который вносит смысловую нюансировку как в сюжетный ход поэмы, так и прикровенное выражение авторской заботы о своём герое; есть неповторимый рисунок перемещения паузы в стиховой речи поэмы …
На этом, пожалуй, мне следует остановиться, иначе мои предварительные заметки к поэме выйдут далеко за рамки, установленные жанром краткого предисловия: сказанного достаточно, а для детального анализа поэмы, я уверен, ещё будет своё время и своё место. Сделаю лишь ещё одно важное техническое замечание. В «Толстом журнале» воспроизводится текст по чеченскому изданию — в таком виде он представляется мне более соответствующим содержанию произведения, где господствует слияние голосов, времён и миросозерцаний, т.е. – без разбивки на строфы. Строфа предполагает ритмическое отделение одного смысла от другого, что, на мой взгляд, не согласуется с проблематикой поэмы. Для облегчения чтения и удобства ссылок на текст я отважился ввести академическую нумерацию строк — отдельно по каждой главе. Такая внешняя по отношению к ткани художественного произведения зрительная поддержка никоим образом не влияет на восприятие содержания, — а именно это и происходит при разбиении на строфы.
Михаил ОЗМИТЕЛЬ
21 мая 2014 г.