Заложники империи
Михаил ОЗМИТЕЛЬ
I. Бинарные оппозиции
Продолжение. См. первую часть: Введение.
Надо сразу заметить, что Г. Кубатьян писал литературно-критическую статью («Заложник империи». — «Знамя» 2012, №10), а не антропологическое исследование. Ему, как и большинству современных критиков, зависимых от конъюнктуры литературного рынка, необходимо, кроме собственно оценки литературного события, решать ещё и две побочных задачи: с одной стороны — не выглядеть полным конъюнктурщиком, то есть всё-таки выразить свою точку зрения, а с другой — сделать это в форме максимально комплиментарной. Критику это удалось — по его статье можно и нужно учиться тому, как это делать!
Антропологический подход к литературному тексту позволяет оставить в стороне жесты, ритуально принятые в литературно-критической среде, — они сами могут быть предметом отдельного исследования. Оценка не входит в задачи антропологического подхода; его задачи — наблюдение, фиксация, а цель — выявление закономерностей. Использование литературно-критического материала в антропологическом подходе позволяет избежать исследовательского субъективизма; это своеобразное применение принципа дополнительности.
Рассмотрим же те особенности стихотворных текстов В. Шаповалова (в основном по сборнику «Чужой алтарь»), которые привлекли внимание критика. В первой фразе своей статьи Г. Кубатьян говорит, что название «Чужой алтарь» дано стихам «заведомо нерелигиозным»; другое, что бросается в глаза критику — это заметность в книге прилагательного «чужой / чуждый». Так намечаются две основных бинарных оппозиции: «чужое — своё» и «профанное— священное (алтарь)». Эти бинарные оппозиции взаимодействуют друг с другом и потенциально могут выступать в разных сочетаниях, например: «чужое священное — своё профанное», «чужое профанное — своё священное» и т.д. Однако Г. Кубатьян зорко отмечает, что вторые члены («своё» и «сакральное») респондентом проговариваются нечётко: В. Шаповалов не дает «ни одной завершенной фразы». Респондент пишет: «между двух родин теперь уже меж двух чужбин», — так реализуется оппозиция «чужое — своё», когда компонент «чужое» проговорен (чужбина), а вот компонент «своё» отчётливо не артикулируется; в тех случаях, когда он всё-таки произносится, то взаимодействует с целым комплексом оппозиций, который охватывает темпоральные связи: «прошлое — настоящее», «настоящее — будущее», «прошлое — будущее», «временное — вечное».
Темпоральная оппозиция («тогда — теперь») позволяет увидеть признаки того, что можно назвать своим: респондент в прошлом «искренне разделял советскую точку зрения: тут моя родина, тут мой дом, я тебе, “Киргизия, не пасынок, а сын”. В русских он… видел просветителей, культуртрегеров и не сомневался — что бы ни случилось, их след уже не стереть. И Россия, совсем уже естественно, тоже представлялась ему родиной». Тогда было так, а сейчас — «меж двух родин теперь уже меж двух чужбин». В прошлом «Обращаясь к себе, молодой поэт вполне по-советски утверждал: “Она (Россия) — в твоём грядущем озаренье”. Вряд ли он объяснил бы, что, собственно, сие значит, ан уверенность в завтрашнем дне его не покидала», — комментирует критик. Здесь отметим то, что это мироощущение советского респондента в советское время, когда и Киргизия, и Россия являлись частям единого пространства, которое обозначается через поименование частей как своё. Оппозиции представлены во всей своей полноте: есть и прошлое, и настоящее, и — главное — будущее («уверенность в завтрашнем дне»). Есть полный набор признаков советского исторического типа. Перечисление признаков советскости текстов респондента у критика несколько, в том числе, и упоминание о том, что стихи В. Шаповалова часто интонационно вторичны по отношению к просодическим схемам, характерным для А. Вознесенского — типичного советского поэта.
Восприятие России и Киргизии меняется у респондента после краха Советского Союза. Мир становится буквально «чужим», всюду чужие алтари: сакральное исчезло. Для советского профанного сознания характерно отсутствие представления о жизни вечной. Максимум, на что может рассчитывать советский человек — это на память, но и эта память в границах советского дискурса, тебя будут помнить до тех пор, пока ты нужен делу коммунизма. Это отсутствие безсмертия в картине мире респондента отмечается Г. Кубатьяном как противоречие, нелогичность картины мира: есть вечность, но нет безсмертия. «Отсылка к знаменитой и прозрачной формуле Пастернака (“Ты вечности заложник у времени в плену”) заманчива, но неверна. — пишет критик. — Только творческую натуру высокого полета вечность отдает в залог (в плен) конкретному времени, чтобы после снова взять ее себе. Человеку, не посягающему на бессмертие, такое не по чину». Так Г. Кубатьян отчёркивает, что вечность, утратив безсмертие, становится дурной безконечностью, обезсмысливается и обезмысливается, а потому безсвязна речь рассматриваемых текстов: отказавшись от одного, ты должен отказаться и от другого; для выражения этого распада требуется разрушение национального языка, и деструкция русского языка в текстах Шаповалова отмечается критиком несколько раз: «Стихи по большей части шероховаты, местами корявы»; «Сказано неловко, да суть-то не в этом»; «Опять сказано неловко, народы не уходят, а расходятся»; «Чуть архаично, чуть косноязычно, но ведь искренне»; «Стихи же куда какие негладкие». Отмечена неясность употребления слов «уход» и «исхода», слово «заложник» вызывает у Г. Кубатьяна недоумение: «кто кому кого дал в залог?».
Представление о России в текстах респондента постсоветского периода связаны с компонентом «чужое» в парадигме бинарной оппозиции «чужое — своё». Г. Кубатьян отмечает это в следующей своей сентенции: «… Ни русский в России, ни армянин в Армении не скажет о своей земле «родимая чужбина». Эндоэтнонимы часто не совпадают с верифицируемой принадлежностью групп людей, что, к сожалению, не всегда учитывается сторонними наблюдателями. Поэтому отнесёмся осторожно к суждению критика о том, что русские (те, кто называют себя таковыми. — М.О.) «не скажут о своей земле “родимая чужбина”», а вот для армян вообще, независимо от места их рождения и страны проживания, не свойственно относиться к Армении как к чужбине, а тем более — обижаться на неё, считать, что она предает или лжёт.
В. Шаповалов:
«Я дважды предан, дважды продан был,
Россия с Азией <…> мне лгут»
или
«о разбросанных в мире птенцах,
как кукушка, легко забывает».
Советский индивид в постсоветском пространстве утрачивает темпоральные координаты и испытывает чувство обиды: «Наш поэт отменно постиг обиду своих сотоварищей по судьбе, ”рожденьем иль происхожденьем русских, / российских — но Россией позабытых”» (помним о том, что Г. Кубатьян использует эндоэтноним, принятый «сотоварищами по судьбе»!). При этом Г. Кубатьян находит уместным упомянуть, что житейских, бытовых и карьерных оснований на обиду у респондента нет: В. Шаповалов — народный поэт Киргизии, лауреат Государственной премии Киргизской Республики, доктор филологических наук, профессор, академик, заслуженный деятель культуры Киргизии, кавалер киргизских орденов… От себя добавлю, что речь идёт ещё и о лауреате Русской премии, а списку публикаций В. Шаповалова в российских журналах могут позавидовать (и завидуют!) русские литераторы.
Обида и чувство унижения принципиально несовместимы с православным сознанием, без которого нет русского человека как культурного типа, основные черты «русскости» даны в первом литературном произведении, написанном на русском языке русским человеком, — Слове о Законе и Благодати. В этом начале начал русской художественной словесности смысловой центр человеческой истории вынесен за пределы отдельного человеческого существования, поставлен вне судеб отдельных народов и государств, — этот центр объективен и не подлежит историческому пересмотру.
Советский индивид, лишённый своей естественной среды обитания —советского государства, теряет своё место в истории: «Мучителен час, и не спится, истории пуст чистовик» (В. Шаповалов «Сомнамбула»). Эгоцентрический историзм как этическое содержание коммунистической идеологии, объявившей всю историю человечества подготовкой к возникновению «прекрасного нового мира», оказался чрезвычайно удобным оправданием индивидуальной и групповой безответственности, безнравственности, индивидуального и группового эгоизма человека. Тексты В. Шаповалова репрезентативны для советского культурного паттерна.
Эгоцентризм приводит к искажению истории: безбожный и антихристианский Советский союз оказывается тождественным Третьему Риму; русский генерал, подавивший восстание «северных разбойников» — хунхузов, участник подавления польского восстания, неутомимый исследователь и неукротимой воли православный человек Николай Михайлович Пржевальский начинает сомневаться в смысле жизни; события священной истории профанируются и подвергаются насмешке.
Вернёмся к тому, с чего Г. Кубатьян начал свою статью: с указания на нерелигиозность стихов В. Шаповалова. Рассмотрение текстов респондента с точки зрения бинарных оппозиций позволяет выявить то — непроговариваемое В. Шаповаловым — сакральное, что не подлежит никакому пересмотру. «Человек есть мера всех вещей существующих, что они существуют, и не существующих, что они не существуют», — это изречение Протагора в советское время было популярно в сокращённом виде («Человек есть мера всех вещей», при этом умалчивался субъективизм, заключённый в речении), были у неё и другие варианты советские («Всё во имя человека, для блага человека!» — из введения к программе КПСС, принятой XXII съездом партии) и несоветские (о главенстве так называемых «прав человека» — уже без коммунизма), но с тем же культуртрегерским пафосом дона Руматы. Кстати, культуртрегерство трудно посчитать комплиментом, см. словарь: культуртре́гер — от нем. kulturtrager носитель культуры: ироническое название человека (обычно колонизатора), прикрывающего свои корыстные, захватнические цели маской распространения культуры, просвещения. — Новый словарь иностранных слов.- by EdwAR , 2009.
Именно советский индивид является мерой всех вещей в стихотворных высказываниях В. Шаповалова: субъект волеизъявления не имеет вне себя ничего, о чём можно было заботиться, ничего, что представляло бы большую, чем он сам, ценность; а любая иная ценность — например, священная история, бытие Святой Руси, — профанируется и уничтожается, поскольку своим существованием отрицает иерархическую систему респондента.
В соответствии с советским духом в поэзии В. Шаповалова отсутствует жизнь: любовь, ревность, юность, старость… Нет быта — того естественного окружения, в котором совершается жизнь не придуманного, но реального человека: поездки на машине, весна, чай в чайнике, красота осенних аллей, царапина на столе … — все те приметы настоящей жизни, столь дорогие любящему и чувствующему сердцу. Мир советского человека подчинён государственно-партийному мышлению, здесь из разрешённых чувств главное — восторг в связи со взятыми высотами. Политика предполагает рационализм. Недаром критик Георгий Иосифович Кубатьян регистрирует пониженную эмоциональность текстов В. Шаповалова («Исход ли, бегство ли рисуются равнодушно, не слышно воплей отчаянья». «Констатация. <…> Знаки препинания сняты, прописные буквы стали строчными, ноль эмоций») и.отказывает В. Шаповалову в родстве с русской поэзией: до Шаповалова «русские стихотворцы этой “думы”» не касались. Претензий к властям в досоветской, советской и постсоветской России довольно много, можно найти враждебное, презрительное отношение к России у определенного рода и вида литераторов, но такой тип культурного поведения встречаеются крайне редко. И прав критик, когда заключает, что творчество В. Шаповалова «придало бы палитре русского стиха незнакомый оттенок». Действительно, узнать в стихотворных текстах прежний, пусть даже «безнадежный, небрежный», облик русской поэзии здесь очень трудно.
Суммирую сказанное.
Анализ стихотворных высказываний с использованием бинарных оппозиций позволяет выявить нравственные, эстетические и — шире — культурно-исторические пристрастия респондента. Привлечение литературно-критических материалов для проведения такого анализа видится чрезвычайно плодотворным: другая точка зрения на исследуемый объект снижает вероятность исследовательского субъективизма. Именно поэтому столь отчётливо выявляются некоторые главные черты рассматриваемого явления — эмоционального комплекса «обиды на Россию»:
исторический эгоцентризм, приводящий к искажению историю и разрушающий русский язык;
сакрализация мирского и временного при соответствующем обмирщении, профанации священного;
скрытое выражение личных чувств и эмоций, не связанных с политическими и всемирно-историческими проблемами;
противопоставление советского и несоветского.
Продолжение следует