Рецензия: Лекманов О. А. «Осип Мандельштам: Жизнь поэта»
Лекманов О. А. «Осип Мандельштам: Жизнь поэта»
Михаил ОЗМИТЕЛЬ
С биографиями мне как-то неловко, что-то с ними не так, когда с их помощью истолковывают стихи. Это чувство мне знакомо со школьных советских лет: поэт и власть, Анна Керн, был Сергей Есенин в Персии или, пьяный, проснулся в окрестностях Баку… Сказано, что в Хороссане есть такие двери, — и всё! Что вам ещё надо? Что мне до жизни скандального поэта, с его девочкой сорока с лишним лет, когда меняла отвечает кратко? А кто был отцом А. А. Фета, каковы были отношения между родителями Владимира Высоцкого или, скажем, Иосифа Бродского…
Я оглядываюсь вокруг, и вижу, что судьбы окружающих меня людей, никогда не считавших себя поэтами и поэтами не считающихся, не менее, а, пожалуй, более интересны, чем биографии литераторов: Гари Моррис, Володя Кулешов, Юра Сискевич, Дамир Баймамбетов, Толик Абдурахманов, Ник Миллз, Лариса Пересыпкина… И сотни тысяч, миллионы людей: о них я знаю лишь то, что они жили в двадцатом веке, хотели жить и делали всё, чтобы их жизнь была достойной своего названия.
Моё неприятие советского биографизма можно хоть как-то объяснить топорностью классового подхода (дворяне — разночинцы и Герцен — коммунисты), но ведь то, что пришло ему на смену, убеждает мало: классовый подход мог быть страшным, каким угодно, но он не был пошлым. Но именно пошлость говорит словами современного критика Натальи Ивановой: «Странны мне и рассуждения В. Аксенова о гибели романа. Какая гибель! Оттого, что у Аксенова соткался неудачный роман «Кесарево свечение» и его отвергло издательство «Рэндом Хауз», которое издало «Новый сладостный стиль»?» (Иванова Н.Б. Скрытый сюжет). Объяснение интеллектуальных поисков автора издательскими сложностями и групповыми интересами выглядит, с одной стороны, довольно репрезентативно («я вхож туда, куда других не пустют…»), а вот с другой стороны, такой ход смотрится банальным верхоглядством, потому что статья В.П. Аксёнова заслуживает самого пристального внимания: в ней можно и нужно найти серьёзные размышления о судьбе романа и романного мышления, в ней есть ключи к пониманию того, почему роман так редок в новейшее время.
Мне куда более по сердцу уважительный — пусть и не бесспорный! — взгляд Ольги Чернышенко, когда она в своей диссертации анализирует особенности романного мышления В.П. Аксёнова — то, как сам писатель определяет место романа в истории мировой литературы (Чернышенко О.Б. Романы В.П. Аксенова: жанровое своеобразие, проблема героя и особенности авторской философии. Дисc. … кандидата филологических наук).
Олега Лекманова не упрекнёшь в такой откровенной пошлости, хотя фоновый этно-генетический биографизм (Мандельштам — разночинец, еврей) неизменно присутствует. Книга написана с величайшим почтением к поэту, она пронизана любовью к его стихам, автор с уважением относится к Н.Я. Мандельштам и справедливо высоко оценивает её роль в судьбе поэта и его поэзии. Но избранный метод — от биографии к стиху — порой приводит биографа к выводам, очень мало обоснованным.
Вот очень примечательный пример, происхождение стихотворения О.Э. Мандельштама «Только детские книги читать…» О.А. Лекманов объясняет следующим образом: «К концу лета Мандельштам возвращается в российскую столицу с твердым намерением поступать в Санкт-Петербургский университет. Однако мандельштамовское стремление становится абсолютно бесперспективным после утверждения императором Николаем II положения о трехпроцентной норме в столичных учебных заведениях для лиц иудейского вероисповедания. По всей видимости, Мандельштам весьма тяжело переживает это унижение: конец года ознаменовался очередной ссорой поэта с родителями. Здесь же, в Петербурге, пишутся стихи, в которых неудачные университетские хлопоты преобразуются в сюжет о взаимоотношениях юного поэта с самой жизнью (выделено мной. – М.О.). Наряду с мотивами обиды на нее, в этих стихах неожиданно звучат ноты сочувственной жалости по отношению к жизни…»
Трехпроцентная норма в высших учебных заведениях Москвы и Санкт-Петербурга была, конечно же, тяжким ударом по лицам иудейского вероисповедания: им приходилось либо очень хорошо готовиться к вступительным экзаменам, чтобы выдержать конкуренцию со своими, либо получать документ о крещении (обратим внимание, трёхпроцентная норма ничем не ограничивала евреев), либо ехать, сокрушаясь, куда-нибудь, скажем, в Казань и получать желанное высшее российское образование, не отрекаясь от веры отцов. Дело житейское, идеального государства не существует даже в современном Израиле, где, к слову, не сложилось жить и писать православному Ю.Г. Милославскому.
О.Э. Мандельштам пошёл по самому лёгкому пути: он крестился, потому что ехать в провинцию ему не хотелось, а конкурировать с иудеями он не мог: училище закончил из рук вон плохо. О.А. Лекманов приводит цитату из мемуаров Евгения Мандельштама, где просто и по-семейному всё объясняется: «…для поступления в университет надо было преодолеть одно препятствие: аттестат зрелости у брата был неважный. Он в свое время не придавал значения школьным отметкам (выделено мной. – М.О.), а это, при существовавшей тогда процентной норме для евреев, фактически лишало его возможности попасть в университет… Процедура перемены веры происходила просто и сводилась к перемене документов и уплате небольшой суммы». О.А. Лекманов приводит эти семейные воспоминания и не видит, насколько они противоречат его же собственному изложению событий.
Для О.А. Лекманова очевидна причинно-следственная связь между обыденными хлопотами абитуриента и его родителей, с одной стороны, и вот этим стихотворением, с другой:
Только детские книги читать,
Только детские думы лелеять,
Все большое далеко развеять,
Из глубокой печали восстать.
Я от жизни смертельно устал,
Ничего от нее не приемлю,
Но люблю мою бедную землю
Оттого, что иной не видал.
Для меня связь между вынужденным крещением и приведённой поэтической мыслью вовсе не очевидна. Чтобы написать такое стихотворение нужно заведомо быть способным инфантильно обижаться и винить в своих неудачах других, а не себя. Очень важна для понимания всего творчества О.Э. Мандельштама заключительная сентенция стихотворения: «но люблю мою бедную землю оттого, что иной не видал». Рационалистическая мотивировка любви.
Непреодолимость и непреодолённость эгоцентрического миросозерцания хорошо иллюстрирует позднее стихотворение «Мы живём, под собою не чуя страны…». При ином миросозерцании логично было бы спросить себя: что с нами такое, если мы не понимаем эту страну? Но непоколебима иерархия ценностей О.Э. Мандельштама, — такое продолжение содержало бы некое сомнение в собственной правоте; потому следует то, что следует: образ карабаса-барабаса из детского кукольного театра.
В других случаях поэт не проговаривает столь отчётливо эту нравственно ущербную позицию — «люблю, потому что никого лучше под рукой нет». Он шифрует, кодирует основной содержательный конфликт: с одной стороны — осознание второстепенности и вторичности, «бедности» и неполноценности объекта любви, а с другой стороны — признание первичности и достаточности, богатства и полноценности субъекта любви (т.е. меня — любящего). Но код при некоторой подготовке легко расшифровать. Нравственный солипсизм О.Э. Мандельштама находит в христианстве лишь искупление и возможность свободной игры для себя, исповедует мои «веселье и тайну», а не Его жертву и страдания. Поэтому поэту так требуются права на глоссолалию, правда, глоссолалию отличную от той, что описана в Евангелии и Отцами Церкви: там говорят на языках, понятных слушателям, а не на языке «ангельском». И ещё: недовольство русским языком.
О.А. Лекманов проделывает великолепную работу: для расшифровки поздних стихов О.Э. Мандельштама он поднимает газеты и радиопередачи тридцатых годов. Историко-литературное и даже психологическое значение такой работы не подлежит сомнению. Но если для того, чтобы понять стихотворные строки, требуется читать советские газеты и слушать речи коммунистических вождей, то — очевидно — со стихами что-то не так. Между тем, такой подход (от газетного текста к тексту стихотворному) мне видится более плодотворным, чем чистый и безысходный биографизм (от жизненного «сора» к рождению стиха).
Поэзия есть выражение совершенно специфического лирического мышления, стихотворение — это специальное суждение (или умозаключение), с помощью которого определяются закономерности нравственных и эстетических предпочтений как минимум одного человека. В этом смысле поэзия сродни науке, где никому не приходит в голову выводить законы динамики из сексуальных пристрастий Ньютона, а теорию относительности объяснять еврейским происхождением Эйнштейна. По отношению к поэзии это считается естественным; оснований для такой убеждённости никто не приводит.
Дело в том, что ни бытовые дрязги О.Э. Мандельштама, ни грустная история с «позаимствованным» переводом, ни некрасивая ссора с Волошиным, ни даже тщательное биографическое (история личного чтения) декодирование невнятных «Стихов о неизвестном солдате» ничего не говорит о том, чем же Осип Эмильевич Мандельштам интересен. А интересен он своей уникальностью — то есть своей поэзией.
Ни рождение в еврейской семье на польской окраине Российской Империи, ни посредственная учёба в Тенишевском училище и сопутствующее увлечение марксизмом, ни даже желание непременно увидеть русского царя убитым, ни трагическая смерть, — ничто из этого не заставляет меня выделить этого человека из тысяч других. Единственная черта, отделяющая Осипа Мандельштама от среднестатистического Иосифа Мандельштама, — это его поэзия, это его доля в русской художественной словесности, в тысячелетней русской культуре. Традиционный литературоведческий биографизм, основанный на сомнительном влиянии среды на человека (хорошо о среде у Честертона!), не обладает достаточной объяснительной силой: не получается из этого вывести ни Маяковского, ни Есенина, ни даже Асадова… Не объяснишь им поэта Осипа Мандельштама, так же, как не объяснишь из обстоятельств быта и тех православных крестьян, которые исповедовали свою веру на большевистских допросах. А тех, кого можно выводить из среды и жизненных обстоятельств, здесь поминать не хочется.
Традиционный биографизм создаёт иллюзию объяснимости особой поэтической формы бытия человеческой мысли. Жалобы литературоведов на то, что не удается окончательно выяснить, кто был автором произведений, объединённых именем Шекспира, — это стенания тех, кто не хочет расставаться с иллюзиями.
Книга О.А. Лекманова тем и хороша, что биографизм в ней доведён до совершенства. Поэтому не остается никаких сомнений в её неоднозначной познавательной ценности.