(...) ...Выраженная в произведении идейно-эмоциональная
оценка характеров, утверждающая или отрицающая их, только тогда
оказывается внутренне убедительной и по своему содержанию исторически
правдивой, когда она соответствует особенностям этих характеров,
вытекающим из их объективного места и значения в национально-исторической
жизни их эпохи.
Идейно утверждать можно только то, что в
самой действительности заслуживает утверждения, что достойно его
по своим объективным свойствам. Это все то, что в том или ином
отношении заключает в себе национально-историческую «правду» жизни.
И идейно отрицать можно лишь те характеры, действия, переживания,
которые по собственным своим особенностям достойны отрицания.
Это характеры и переживания, в том или ином отношении заключающие
в себе «неправду» национально-исторической жизни. В том и другом
и заключается правдивость идейно-эмоциональной направленности
самого художественного произведения.
Но если писатель идейно утверждает характеры,
заключающие в себе так или иначе национально-историческую «неправду»
жизни, и идейно отрицает характеры, воплощающие в себе «правду»
национально-исторической действительности, тогда его произведения
заключают в себе ложную идейно-эмоциональную направленность произведений,
ложную их идею. О ложности идеи литературного произведения, в
основном, убедительно писал Г. В. Плеханов, разбирая в статье
«Сын доктора Стокмана» пьесу К. Гамсуна «У царских врат», хотя
некоторые другие стороны содержания этого произведения, а также
его сюжет он, видимо, истолковал неверно.
В лице главного героя своей пьесы, публициста
Ивара Карено, Гамсун воспроизвел новый не только для норвежской,
но и для всей западноевропейской общественной действительности
социальный характер. Это характер интеллигента, который идеологически
тесно связан с буржуазной общественностью своей страны, но уже
враждебно настроен по отношению к господствующему в ее среде течению
политического либерализма, провозглашавшему высокие, но лицемерные
идеалы всеобщего равенства перед законом и участия демократических
слоев в выборном управлении государством. Карено резко выступает
против либерального заигрывания с рабочими, он ненавидит рабочих,
выступает с бредовыми идеями их уничтожения и свой идеал видит
в появлении «повелителя», который «не выбирается, но сам становится
вождем», в возвращении «величайшего террориста, квинт-эссенции
человека, Цезаря...». Несомненно, Гамсун предугадывал в этом своем
герое развитие той тенденции жизни буржуазного общества, которая,
усилившись, приняла позднее форму фашистского идейно-политического
движения, в своем наиболее резком, немецком выражении обрекшего
всю Европу на страшные военные испытания и огромные жертвы.
Но все дело в том, как идейно осмысляет и
оценивает политические позиции Карено сам Гамсун. Он изображает
Карено человеком со «свободными, как птица, мыслями», он, очевидно,
вместе с ним «не щадит либерализм» и «ненавидит рабочих». Короче,
он выражает идейно-эмоциональное утверждение реакционных тенденций
в жизни норвежского общества, защищает «неправду» его жизни. В
этом ложность идеи его пьесы.
Правдивость идейно-эмоциональной направленности
произведения не надо отождествлять с «правдой жизни», в нем воспроизведенной,
или хотя бы выводить первую из второй. Но трудно показать, что
правдивость самих произведений и «правда» отраженной в них жизни
— это далеко не одно и то же, что даже само слово «правда» имеет
в том и другом случае совершенно различное значение. В первом
случае это слово относится к самому произведению, как и вообще
к любому высказыванию, сообщению, и определяют его познавательную,
гносеологическую стоимость. Быть правдивым, говорить, сообщать
правду — значит не лгать, не обманывать, не искажать того, о чем
говорится, сообщается. Правдивость сообщения, высказывания заключается
в том, что его содержание соответствует какой бы то ни было объективной
реальности, находящейся вне его и являющейся его предметом. Правдивости
сообщения противостоит его ложность, его несоответствие предмету.
«Правда» самой жизни, независимая от того, что и как о ней кто-либо
говорит, сообщает, — это нечто совсем другое. Это не познавательная
стоимость того или иного сообщения, это — нравственная стоимость
тех или иных объективных человеческих отношений и человеческого
поведения, о которых кто-то может сообщать, правдиво или ложно.
Было бы, конечно, крайней нелепостью полагать, что правдива только
та литература, которая отражает национально-историческую «правду
жизни». На самом деле, еще чаще и с неменьшей силой литература
отражает и национально-историческую «неправду жизни», и отражает
ее правдиво.
Художественная литература — не фактография.
Познает она не индивидуальное в жизни, а общее, существенное,
отчетливо и активно проявляющееся в индивидуальном, иначе говоря
— социальную характерность человеческой жизни. В этом — основа
ее познавательного значения. Однако она воспроизводит социальные
характеры не для того, чтобы с возможной беспристрастностью выявить
их объективные особенности, но для того, чтобы выразить при этом
их идеологическое осмысление и оценку. И она получает общественное
познавательное значение и ценность в том случае, если она правдива
в этой активной стороне своего содержания.
Правдивость идейно-эмоциональной направленности
литературных произведений не надо также смешивать с внешним правдоподобием
изображения жизни, с соблюдением в нем тех соотношений и пропорций
предметов и явлений, какие существуют в действительности. Нарушение
этих реальных соотношений и пропорций, или, иначе говоря, сильная
гиперболичность и фантастика изображения, было, как известно,
характерной чертой первобытного синкретического народного творчества
— мифов, сказок, обрядовых песен и т. п. Там фантастика изображения
жизни вытекала из фантастичности самого мировосприятия и миропонимания
первобытного общества и была свойством содержания произведений.
В литературе же фантастическая образность постепенно стала только
средством выразительности, передающим те или иные особенности
и оттенки идейного содержания, которое само лишалось фантастичности
в силу исторического (развития общества. Она превратилась из «почвы»
в «арсенал» словесного искусства, сделалась только свойством художественной
формы. И правдивая идейно-эмоциональная направленность литературных
произведений может быть вполне законченно и убедительно выражена
с помощью приемов изображения жизни, нарушающих внешние пропорции
и соотношения ее явлений, с помощью фантастической образности.
Особенно ярким примером этого могут служить некоторые трагедии
Шекспира, некоторые сказки Гофмана или «История одного города»
Щедрина.
Только правдивая в своей идейной направленности,
по своему пафосу литература имеет положительное значение для исторической
жизни общества, для роста и расцвета его рационального самосознания
и духовной культуры, для его общенационально-прогрессивного развития.
Только такая литература может сохранять свое значение в течение
долгого времени, может жить в сознании общества за пределами эпохи,
ее породившей, подвергаясь все новому переосмыслению.
Соответствие идейного осмысления и оценки
изображаемых социальных характеров их объективному значению в
национальной жизни той или иной исторической эпохи делает само
это осмысление, сам приговор изображаемой жизни по-своему исторически
объективным. (...)
Но от объективной правдивости литературных произведений надо отличать
их субъективную правдивость, или, иначе, искренность писателя.
Писатель может выражать в своем произведении объективно ложную
идею и делать это совершенно искренне, с глубоким убеждением в
своей правоте, ни к чему не приспосабливаясь, не лукавя перед
самим собой.
Это бывает тогда, когда ложная идейная направленность
вытекает из общественных идеалов писателя, которые закономерно
определяются особенностями социальной жизни его страны и эпохи
и которые заключают в себе вместе с тем субъективное и иллюзорное
осмысление и оценку перспектив национального развития. Таковы
были, например, моралистические представления Л. Толстого о патриархальном,
нравственном смирении и непротивлении злу как основном пути преодоления
«неправды» русской общественной жизни его эпохи. Отсюда проистекала
художественная идеализация «юродства» и «простофильства» в характерах
крестьян, которая проявлялась в некоторых произведениях Толстого
и была их вполне искренней «ложной идеей».