А. Н. Краснов. Очерк быта семиреченских киргиз ч. 2
продолжение, см. ч. 1
Киргиз, достигнувший до своего джайлау, попадает в положение петербургского дачника; сыро, холодно, ветер и дождь обливают путников водою, мочат одежду и кошмы. Второпях расставляют юрту. Надо искать дров, чтобы согреться и просушиться. К счастию, в лесу они под рукою, и женщины без особых хлопот разведут огонь. Словом, первые минуты на джайлау не принадлежат к числу особенно приятных; зато тотчас по водворении наступает самое веселое и лучшее время жизни киргиза. Лошади, уже начавшие поправляться в степи, теперь окончательно входят в тело. Трудно поверить, что эти жирные красавицы с лоснящеюся шерстью, длинными гривами и гордою поступью суть те же самые лошади, которые в виде жалких и сухощавых кляч еле дотащились до степей с зимних кочевок. Теперь наступает время кумыса. Кроме кобылиц и жеребят, табун угоняется на лучшие пастбища; жеребята же остаются при аулах, привязанные около юрт. Делается недоуздок из веревок, который и надевается на голову лошади; чтобы не терло морду, веревки обматываются тряпками. За такие недоуздки животных привязывают к туго натянутым веревкам, зигзагообразно расположенным около жилья (джили).
Кобылы пасутся поблизости. Их ежедневно доят, и теперь кумыс, как весною молоко, постоянно фигурирует за столом мало-мальски зажиточного человека. С утра до вечера дует киргиз кумыс и, удовлетворяя им и голод и жажду, он мало в это время употребляет другой пищи. Только ураза кладет некоторый предел черезмерному кумысопитию, ведущему к отучнению и расслаблению членов.
Ho теперь и нет надобности в деятельности. Полевые работы окончились. Наемные работники сторожат посев; особых работ нету, если не считать стрижку овец и нехитрое дело приготовления войлоков. Последние валяются следующим образом. На плетенки из чия насыпается волос, поливаемый водою. Выровняв поверхность и придав нужную форму, чиевую плетенку свертывают трубкою, сильно уколачивают и потом катают, попеременно свертывая и развертывая прибор, пока волоса не слягутся в плотный войлок, называемый кошмою. Смотря по величине, такая кошма на месте стоит от полутора и до 4 рублей. Кроме делания кошем починяют платья, вьют веревки из конского волоса.
Но обыкновенно лето — это время визитов. Теперь ездят друг к другу в гости, теперь устраивают игры и увеселения. Летом то и дело слышишь о более или менее богатых свадьбах, устраиваемых то тем, то другим из киргизов.
О свадебных обрядах киргиз писано много. Несколько слов о них я скажу ниже, в главе о татарских влияниях в степи. Теперь же посмотрим, как встречает хозяин приехавшего к нему гостя из своих.
Хозяин, завидев знакомого всадника, выезжает к нему навстречу и провожает до юрты, после обычного селяма. К подъезжающему выбегают джигиты или сыновья и помогают слезть с лошади, которую немедленно отводят и привязывают к соседнему дому. Между тем вошедшего гостя сажают за почетное место. Жена расспрашивает его о здоровье, как личном, так и всей семьи, после чего идет хлопотать об угощении, тогда как хозяин переходит к новостям дня, которых жаждет услышать от приехавшего или не прочь сообщить сам. До сплетен и новостей киргизы большие охотники; всякая новость, как по телеграфу, облетает всю степь и, конечно, нередко искажается до неузнаваемости.
При больших съездах бывают джигитовки и борьба, но такими увеселениями обыкновенно сопровождаются только свадьбы или поминки, о которых ниже. Чаще же гость или играет, или слушает пение и игру на балалайке, отличающейся от нашей более длинной шейкою. Стихи поются по большей части импровизированные, но на известный мотив. Реже играют в тогуз-кумалак или смотрят на игры ребятишек. Карты мало-помалу начинают находить поклонников и здесь.
<…>
Но, безусловно, главным развлечением является байга, т. е. скачка. Она устраивается по какому-либо случаю.
Тут в виде призов предлагаются иногда до 100 и более лошадей. На бега высылают лучших скакунов киргизы не только соседних волостей, но даже и уездов.
Так, например, на байгу, устроенную по случаю смерти сергиопольского киргиза Сулеймана, собрались киргизы 3-х уездов.
Бега долго потом служат темою для разговоров визитирующих друг у друга киргиз.
Но наступает август. Чаще выпадает снег на горах, и холодные ветры с дождем делают пребывание на джайлау неприятным. Луга съедены или потоптаны. Урусы давно кончают жатву, пора опять за работу; надо спускаться вниз к хлебам, где остались караульщики. Происходит 3-я перекочевка из гор в степи.
Тут давным-давно уже отросли полыни и ебелек Ceratocarpus arenarius, столь любимый лошадьми. Сизым или желто-бурым морем раскинулись долины Копа, Карой, Курту, предгорья Андракая, степи приилийские. Сюда направляют свои отъевшиеся табуны киргизы; сюда же гонят они верблюдов и баранов. Мертвенная дотоле степь оживляется массою аулов; всюду слышится ржание лошадей, блеяние баранов. В это время подкочевывают близко к русским поселкам, так как, согласно распоряжению Кауфмана, киргизы имеют право пользоваться под покос сжатыми нивами русских поселенцев, редко где сеющих озимые хлеба.
На киргизских полях закипает работа. Торопятся сжать пшеницу (некоторые специально ездят жать ее в июле) и, главное, просо.
Тут же на месте их и перемолачивают. Около врытого в землю столба набрасываются снопы, по ним гоняют привязанных к столбу за веревку лошадей, и под их копытами, как под цепами, вылетают зерна из колосьев.
В наделанные за лето капы (мешки), сплетенные из волос лошадей или кендыря (Apocynum venetum — прядильного дикорастущего вида, дающего волокна лучше конопляных) насыпают зерна и везут их в аул на лошадях.
Войдите в это время в юрту. В ней почти не видать утвари; груды мешков заполняют все пространство. Это запасы зерна на целый год. Киргиз, сидевший лето на молоке, теперь становится зерноядным.
Из перемолотой (большею частью у русских) муки на бараньем сале жарится в казане так называемый боурсак. Чтобы приготовить его, валяют из муки длинные колбаски и, разрезавши их на кусочки, поджаривают на огне.
Теперь же, сварив в котле просяное зерно и поджарив, толкут его в ступе и едят то прямо, то сварив кашицу.
Иногда вторично стригут баранов, делают кошмы; собирают длинную солому чия. Доение кобыл постепенно прекращается, а вместе с тем наступают и холода, заставляющие подумать о четвертой и последней кочевке на зимовку.
Эту последнюю фазу кочевой жизни киргиза мне пришлось видеть только мельком, и то не в пределах Семиреченской области. Но ввиду того, что ее почему-то в своих описаниях всегда игнорируют путешественники, я позволю себе все-таки описать здесь, пополнив данными, любезно сообщенными мне Б. С. Сыртановым.
Устраиваясь на зимовке, киргиз первым делом заботится о том, чтобы по возможности защитить ее от холода. Юрта ставится в теплом ущелье под защитою скал в предгориях с высокою травою. Она огораживается полукруглою каменною стеною, иногда превышающею человеческий рост.
Устанавливая юрту на зиму, вкапывают ее стены глубоко в землю. Чтобы внешний воздух проникал по возможности медленнее, кошмы, которыми устлан пол, располагают так, чтобы они, заворачиваясь своими краями, образовали около стен двойной слой войлока. Теперь киргиз устраивается на оседлую ногу. Во внутренности юрты господствует большой порядок и симметрия.
Прямо против входа в глубине (ессик) у стены высокою пирамидою расставлены пестрые ягтаны и сундуки, справа, а иногда и слева от этой пирамиды развешиваются по стенам вышитые кошмы (реже ковры), под защитою которых ставят постели. Таким образом украшенное место зовется тус-киц. Казан остается посередине. Справа от входа (тoр) располагаются отделенные загородкою из чия кухонные принадлежности. Слева остается свободное место, куда во время сильных холодов ставят жеребят и телят.
Вообще, в это время юрта содержит налицо все богатство киргиза. Нередко более ценные вещи на лето оставляются на сохранение у знакомых казаков (русских), позднею же осенью их берут обратно и выставляют в юрту.
В самое последнее время некоторые зажиточные киргизы начинают устраивать себе на зиму избушки. Покуда однако это еще редкость; но по всему видно, что в зависимости от увеличивающегося земледелия начнутся и зачатки оседлости, хотя они еще не скоро, конечно, достигнут той фазы развития, какую мы видели 6 лет тому назад на Алтае в деревне Коксу, где кроме бронзового цвета лица ничто не отличало киргизских ее жителей от соседних крестьян-каменщиков селения Уймона.
Соответственно обстановке изменяется, у зажиточных семейств, по крайней мере, и пища киргиза. Мы видели, что весною и летом он питался главным образом молочною пищею; осенью ее все более и более вытесняла хлебная; зимою на первый план выступает мясо.
Весною баранов режут весьма неохотно; летом — только в особенно торжественных случаях, в будни же убивать их избегают, так как мясо легко портится и загнивает от жары. Иное дело зимою; тут можно рискнуть зарезать и жеребенка, и корову, и взрослого барана. Животных режут, вонзая нож между 1 и 2 позвонком со словами «бисмилля эраххман рахым» («во имя Бога милостивого и милосердного») и затем сразу отсекают голову, говоря «Аллах акбар».
Так как мучить животных, по словам киргиз, у них считается за великий грех, то более фанатичные из них весьма неохотно едят мясо у русских, основываясь на том, что животное, зарезанное по русскому способу, мучается перед смертью, истекая кровью.
Часть мяса съедается немедленно или в виде вареного мяса, которое запивается бульоном (сорпа), или же из него жарится ковардак (куски мяса в сале), или приготовляется с рисом палау или биш-бармак, описываемые всеми решительно путешественниками. Остальное вешается над чанграком и коптится в дыму очага. Такое копченое мясо считается особенно лакомым блюдом и многими даже предпочитается колбасе (казы), делаемой из конского мяса.
Если прибавить к мясным значительную часть мучных блюд остального времени года, то нельзя не согласиться, что зимою пища киргиза наиболее разнообразна и питательна.
Зато зимою обстановка гораздо хуже, чем летом. Животные, оставляемые в плохо проветриваемой юрте, портят воздух. Несмотря на постоянно горящий очаг, царствует такой холод в юрте, что невозможно снять шубы. Люди теснятся у огня. Ребятишки, одетые в одни полушубки, часто на голое тело или на рубашку без штанов, греют у огня замерзшие члены, пока они не покроются красными пятнами и тело не станет, как они сами говорят, похожим на ситец.
Потом, как ни в чем ни бывало, бегут они на мороз, и надо только удивляться, как только не страдает этот народ ревматизмом при подобном образе жизни.
Тяжелую и неприятную работу женщины зимою составляет сбирание хвороста для топлива. Во многих местах близ зимовок он совершенно почти истреблен; приходится ездить далеко, что при вьюге не особенно приятно. Многие запасают на зиму сухой помет (бараний тезек), но запасов этих на всю зиму не всегда хватает. Зимою, как мы уже говорили, заняты вышиванием жалюзи из чия, починкою платья. Семья преимущественно сидит дома. Заметенная снегом юрта, полная дыму, с висящими кусками мяса у потолка, с полунагими греющимися у огня ребятишками, переносит фантазию в гиперборейские страны, в область самоедов и лопарей, заставляет забывать, что имеешь дело с сынами юга, происхождение которых сказывается в сказках и загадках, до которых такие охотники киргизы и которыми они коротают длинные зимние вечера, изощряя свою находчивость и остроумие.
Сопоставляя образ жизни и занятия семиреченских киргиз во все четыре времени года, нельзя не сознаться, что они скорее гиперборейцы, нежели жители теплых стран. Зимою на своей зимовке, весною на степном ветре, летом на джайлау — постоянно приходится киргизу мерзнуть. И летом, и в зимнюю пору не снимает он шубы. Он терпелив к холоду, но, к моему изумлению, не выносит жару. Никто в моем отряде не раскисал так скоро в жаркие летние дни, как киргизы, и русский казак — северянин по происхождению — во сто раз лучше выдерживает азиатскую жару, нежели уроженец степи — киргиз.
Но, с другой стороны, эти условия жизни не остались без влияния и на склад характера народа. Приближаясь по типу более к калмыкам, имея, за известными исключениями, вообще гораздо более монгольский habitus, чем их юго-западные соседи, киргизы семиреченские производят впечатление народа несравненно более энергичного, нежели, напр., сарты. Если dolce far niente и есть pia desideria большинства из них, то это есть скорее следствие отсутствия нужды при малых потребностях, чем врожденная апатия. Киргиз подобен почве, его питающей: по виду это бесплодная пустыня; но сумейте ее вызвать к жизни, и вы удивитесь ее плодородию.
Кочевая жизнь, постоянная борьба племен между собою, разнообразные картины природы — степной и горной, среди которых он попеременно находится, отразились на впечатлительной и живой его натуре.
Он любознателен, охотник до новостей; готов на какие угодно путешествия, если только безопасность его гарантирована; он находчив и сообразителен, но вместе с тем лукав и хитер. Я вполне согласен с г. Зеландом, что характер киргиза, всегда оживленный и веселый, незлопамятный, с оптимистическим воззрением на жизнь, умением довольствоваться тем, что имеет, принадлежит, при простодушии, гостеприимстве кочевника, к числу самых симпатичных. Я точно так же могу согласиться с ним, что он верен своему слову и честен — с точки зрения честности кочевника.
Я боюсь, что эти два последние мои замечания вызовут против меня целую бурю со стороны тех, которые путем практики путешествий по Средней Азии убедились в совершенно противуположном.
Кто не слыхал рассказов о поразительных случаях криводушия и лжи, воровства и конокрадства у киргиз? Кто не жаловался на их бестолковость, леность и трусливость?
В храбрости киргиз я не имел случая убедиться. Но остальные нападки мне кажутся далеко не справедливыми. Мне кажется, что они являются скорее следствием ложного положения, в котором находится путешественник по отношению к туземцу, нежели проистекают от мелких недостатков этих последних.
Киргиз всегда не прочь надуть, обмануть, воспользоваться правом сильного и обобрать более слабого, взять с него что-либо. Но это уже следствие дикости и неразвитости массы и качество, присущее большинству народов этой степени культуры. Киргиз только сметливее и решительнее собратов, и потому поступки его больше кидаются в глаза. Он непрям, и, уличенный на месте преступления, моментально придумает себе оправдание, предпочтет самую невероятную ложь чистосердечному признанию. Но он никаким образом не вор, и если воровством и занимаются некоторые из степняков, то число воров у них не больше, чем у русских, и, скажу, даже меньше.
С воровством, однако, не следует смешивать конокрадство, ибо оно в глазах киргиза не составляет преступления. Лошади и бараны — это богатство и слава семьи; но богатству этому может положить конец первый голодный год, первый скотский падеж. Это и есть прочный, постоянный капитал. Воруя лошадей, отбивая табун у соседа, киргиз рискует собою, ставит на карту жизнь; это род азартной игры, в которую, как в банк, можно в один день проиграть и выиграть целое состояние. Проигравший, однако, не теряет всего; он не совсем погибший человек. У него остаются средства к жизни, и от находчивости его зависит вновь столь же скоро сделаться богачом. Это внешнее богатство поочередно переходило из рук в руки, и распределение состояний в сущности являлось и равномерным, и, если хотите, справедливым, так как отбивавший табун трудился чуть ли не больше, чем тот, кому кобылицы народили табуны лошадей.
Если киргизы в каком-либо отношении недовольны русскими порядками, то именно тем, что наши законы положили предел уравнению состояний. Табуны остались за теми, кто последний их захватил; он может теперь спокойно жить под охраною русского закона; молодые и доблестные мужи, несколько ранее могшие себе не только своею отважностью составить состояние, но и прослыть героями, теперь принуждены жить в нищете, обрабатывая землю или поступая в батраки и сторожа хлебных полей.
Это поколение попробовало было воровать у русских, но закон, по которому за каждого украденного коня соседняя волость обязана заплатить его владельцу девять, сразу положил конец всяким попыткам к воровству. Если и существуют покражи лошадей, то друг у друга — у русских же воруют редко, и гораздо чаще попавшую в аул русскую лошадь берегут как зеницу ока.
Что же касается до вещей неодушевленных, то если в степи и нет той честности, что в Финляндии, то во всяком случае она и не ниже, чем в России, и во многих случаях смело можно положиться на киргиза.
Мне кажется, что впечатление воров и мазуриков киргизы производят на путешественников главным образом потому, что последние имеют дело всегда с самою испорченною, вкусившею ложной цивилизации частью населения — с делегатами уездных правлений и так называемых «почетных» киргиз, с официальными переводчиками, которые в большинстве случаев мошенники ex professo. Ha эти должности многие порядочные киргизы не идут вовсе, так как должности эти связаны со многими соблазнами и подкупом. Умышленно запутывая ради своих выгод отношения, они являются источниками недоразумений между туземцами и русскими. Благодаря им, действительно, нередко от туземца не добьешься слова истины, и он будет вам лгать и надувать вас на каждом шагу. Но вникните в суть дела, и вы убедитесь, что поступки эти говорят только в пользу сметливости дикаря, и что даже и при более гуманном обращении он вправе поступать таким образом.
Приезд русского тюре в аул для населения глухой степи или горного ущелья есть явление необычное. Если принять во внимание, что в глазах киргиза тюре будет тот, кто носит партикулярное или военное — словом, не крестьянское платье, если вспомнить, какого рода тюре бывают на наших далеких окраинах, то не будет особенно странно, что киргиз в душе, по крайней мере, не особенно обрадуется подобному визиту.
Достаточно повторить всем известный в Семиречье и приводимый г. Никольским случай, как переодетый казак с листком «Областных ведомостей» в руках собрал подать в пользу своего кармана в размере нескольких тысяч, чтобы понять, что могут проделать с кочевниками такие тюре там, где еще недавно, к счастию, примерно наказанное, административное лицо пользовалось jure primae noctis у всех хорошеньких киргизок.
Неудивительно поэтому, что раз появится на горизонте тюре, главное богатство киргиза — лошади и верблюды, а кое-где у кара-киргиз и женщины, прячутся с глаз долой.
Немедленно из аула посылается гонец к табунщику, и через какой-нибудь час и лошади, и верблюды исчезают неведомо куда, кроме двух-трех хромых кобыл, которые будто бы и составляют единственное достояние бедного аула. И только тогда, когда население убедится в полнейшей безопасности, невесть откуда являются опять и женщины, ведущие под уздцы верблюдов и табуны.
Понятно, что при этой сумятице, если еще джигиты или казаки подадут еще какой-нибудь повод ожидать дурных последствий вашего визита, население почтет своим долгом на любой ваш вопрос ответить так, чтобы он был возможно далее от истины. Поневоле приходится вперед посылать джигитов с предписаниями, которые, захватив табун еще на месте, согласно предписаниям берут вьючных животных и вожаков. В этом случае киргизы всегда послушны бумаге; они большие законники, и никогда, ежедневно почти меняя лошадей и вожатых, у меня не было случая недоразумения по поводу лошадей, желания увильнуть от неприятной повинности.
Но кто бы вы ни были, чиновник или хохол, казак или татарин — тюре или байгуш, вы встретите хороший прием в юрте киргиза; вас угостят всем, чем можно, и если налицо ничего нет, достанут из соседнего аула.
Я сам был свидетелем, как 6 мужиков пришли в юрту бедного киргиза и немедленно стали просить кумысу. Кумыса у хозяина не было; его, однако, послали версты за 3 к соседу и он вернулся от него с полным торсуком; крестьяне эти не были ему знакомы и видели его в первый раз. Нечего и говорить, что о вознаграждении никогда не бывает и речи.
Раз киргиз убедится, что ему ничего не угрожает неприятного, он всегда охотно дает толковый и точный ответ.
При веселом и уживчивом нраве, постоянно болтливый и оживленный, киргиз еще совершенный ребенок — дитя природы во многих отношениях. Относясь к нему с этой точки зрения, можно избегнуть всякого недоразумения. С ним отнюдь нельзя допускать фамильярности — иначе она будет принята за слабость и послужит поводом к нахальству или обману, по меньшей мере эксплоатации.
Этим я, однако, вовсе не хочу сказать, чтобы киргизы требовали строгого и сурового обращения, которое проповедуют многие путешественники. При твердости и умелом обхождении никогда не приходится пускать в ход нагайку, столь любимую у нас на Востоке, и это скорее недоразумение, вызванное самими путешественниками; туземцы, прекрасно знающие силу наших законов, вовсе не вынуждают прибегать к этому гнусному орудию [я видал в степи киргиз, которые именно вследствие чересчур частой нагаечной практики над ними так же испортились, как портятся забитые дети от слишком частых телесных наказаний].
Без повода со стороны вашей, при знании условий степи и ее жизни, я опять повторяю, не приходится иметь дело с этим орудием; но обыкновенно знание местных условий никогда не бывают настолько велико, чтобы путешественники лишили себя удовольствия самовольной расправы, тем более что расправа подобного рода, с одной стороны, сразу кладет конец выходкам зазнавшегося или непокорного субъекта, с другой же стороны, сходит обыкновенно безнаказанно, так как киргиз, не обладая злопамятством татарина, нередко на другой же день после порки является вашим другом и приятелем.
Это обстоятельство, вероятно, и делает поступки наших «цивилизаторов» далеко не похожими на те, каких можно бы было ждать от представителей гуманного и просвещенного Запада.
Но я отклонился несколько в сторону от характеристики племени.
Несмотря на указанные взгляды на честность, киргиз твердо держит данное слово, большею частию честен в денежных сделках — и я не слыхал от местных обывателей, державших у себя в услужении киргиз, жалоб на нечестность; напротив, киргиз-слуга привязывается к своему хозяину, которому служил долго. Только слабость в обращении ведет иногда к злоупотреблениям.
Поэтому более крупными недостатками народа я считаю его мелочное честолюбие, властолюбие, хвастовство и страсть к преувеличениям и сплетням, при стремлении возможно большую часть времени, если только позволят обстоятельства, проводить в dolce far niente.
Эти-то качества и являются причиною целого ряда печальных явлений, замечаемых в народе.
Будучи патриотом, имея национальное сознание и гордость, любя свое киргизское и не отрекаясь от него нигде, киргизы тем не менее между собою находятся в постоянных ссорах.
Киргизы двух соседних уездов, не говоря уже о киргизах и кара-киргизах, находятся, несмотря на объединяющее действие русского законодательства, все еще в довольно враждебных отношениях. Широкие пространства прекрасных пастбищ нередко отделяют крайние кочевки киргиз-казаков от кара-киргиз или киргиз верненских от семипалатинских, и никто не решается пасти свой скот на этих пастбищах, из опасения, что его немедленно угонят соседи. Киргизы джаркентские, напр., весьма неохотно едут одни к кара-киргизам иссык-кульским, так как им всегда угрожает опасность быть ограбленными этими последними, и наоборот, несмотря на то, что между ними нередки брачные союзы.
Ни один выбор должностного лица из киргиз, как, напр., пятидесятника, волостного управителя, большею частию не обходится без подкупов, и место, обошедшееся иногда очень дорого, счастливый обладатель его старается окупить, пользуясь всяким случаем пополнить свои карманы. А подобных случаев как при сборе податей, так и при массе других отношений к населению — множество. Но иногда человек более честный, исключительно ради честолюбия, разоряется и делает всевозможные гадости своему предшественнику только чтобы получить его место. Кандидаты волостных управителей особенно отличаются в этом отношении, стараясь как-нибудь спихнуть старшину. Знаки отличия также очень ценятся населением, равно как и все то, что дает какой-нибудь повод похвастаться перед кругом слушателей своими подвигами или знаниями.
Играя на этой струнке народа, в последние годы со времени прихода русских, татарам удалось сделать громадные успехи в деле насаждения казанской культуры среди населения; они грозят в будущем сделать киргиз совершенно татарами.
Недавно еще киргизы, погруженные в баранту и междоусобия между племенами, не могли и думать о грамотности. Ученый мулла был между ними редкостью. Сами они магометанами были только по имени, и сами русские, вообразив их таковыми, своим обращением содействовали утверждению ислама.
Чуждый доселе фанатизма, киргиз, однако, как и естественно ожидать, начал совершенствоваться в понимании догматов своей религии, и широкий путь в этом направлении ему немедленно открылся, как только край был умиротворен настолько, что кровопролитные стычки стали немыслимы. Обратившееся к мирным занятиям население стало думать о науке, и татарская грамота и связанные с нею суеверия, с необыкновенною быстротою вытесняя суеверия туземные, стали делать быстрые успехи в степи, делая киргиза и по складу и по воззрениям схожим с татарином, которого он, следуя преданиям, и называет своим старшим братом.
Побывший хотя немного в учении киргиз становится необыкновенно высокого о себе мнения; он старается повсюду показать перед другими свои познания и пристыдить невежество сверстников.
Он уже более фанатичен, чуждается русских обычаев и теряет многие симпатичные черты своих менее ученых сотоварищей.
Но все окружающие его, завидуя его познаниям, желают сами получить их еще в большей степени.
Отец, который, следуя шариату, обязан дать своему сыну хорошее воспитание и по возможности обеспечить его, подчиняясь неотступным просьбам, а иногда и по личной инициативе, отдает его в обучение к мулле.
В громадном большинстве случаев, подобным муллою бывает грамотный казанский татарин или сарт, набедокуривший в городе и принужденный бежать от преследования в степь. Скрывшись в среде киргиз, он может считать себя в безопасности. Такого рода проходимец снискивает себе пропитание в степи, обучая ребят и получая за то как денежное вознаграждение, так и стол и кров у их родителей. Понятная вещь, что он заинтересован в том, чтобы сделать курс обучения возможно более длинным, и проходит нередко более года, прежде чем мальчики, вообще говоря, весьма способные, усвоют себе кое-как процедуру чтения. Собирая по нескольку ребятишек вместе, такой мулла устраивает кочующую школку, которая и следует за движениями аула.
Система преподавания обыкновенно следующая: сначала изучают арабский алфавит, начертание и наименование букв, число точек, присущих той или другой букве. Затем заучивается значение других знаков, ставящихся над буквою и заменяющих гласные. Все это делается в зубрежку в таком роде: «Элиф с астыном — сверху a — алиф с истыном и, элиф с запятой у, би с астыном ба, би с истыном би, би с запятой бу и т. д.». Затем затверживаются значения других знаков.
Как должны ломать язык дети, можно видеть из примера:
Вместо того, чтобы объяснить, что две черточки, ставящиеся над или под буквою, означают, что ее надо произносить так, как будто за нею стоит слог «ан», «ин» или «ун», смотря по тому, сверху или снизу стоят эти черточки и есть ли при них запятые, учитель заставляет говорить скороговоркою: «Алиф иксун ан, алиф иксун ан алиф икстур бан би к’иксун бан, би иксун ан би икстур бан» и т. д. до конца алфавита.
Дети учатся долго и без всякого понимания, все вслух перекрикивая друг друга, почему магометанская школка похожа на жужжащий улей пчел [Подобное же впечатление производили на меня младшие классы бухарских мадрэссе. Жужжание учеников, вылетавшее из открытых окон, слышалось за много шагов до училища.].
Когда наконец алфавит со всеми астынами и истынами заучен — приступают к чтению.
Оно идет также страшно медленно: ученик должен, прежде чем произнести слог или сложить слово, произнести всю тарабарщину, присущую каждой букве. Ввиду того, что молитвы, которые составляют предмет чтения после азбуки, затверживаются по строчкам, вернее предположить, что ребенок скорее запоминает их наизусть, чем выучивается читать. Это тем вероятнее, что мне приходилось самому видеть киргиз, бегло читавших знакомые места, но затруднявшихся разбирать новые страницы.
Обучение в громадном большинстве случаев ограничивается чтением. Заучивают заупокойные молитвы, молитвы о болящих, свадебные. Потом изучают книгу Гафтиак, за нею лучшие грамотеи переходят к Корану. Все эти книги написаны на арабском языке, непонятном для большинства учеников, а зачастую и для учителя. Из известных мне грамотеев никто не мог мне как следует перевести прочитанного. Хорошие чтецы читают книги свои нараспев, т. е. точь-в-точь как у нас читают Псалтырь, роль которого у киргиз во всех отношениях играет Гафтиак. Книги светского содержания пока еще мало распространены в среде киргиз. Изредка, однако, попадаются казанские издания на татарском языке, еще реже самаркандские жития и бухарские книги.
Из произведений киргизских особенно интересны и пользуются популярностью книги: «Боз джигит», «Таргынак-батыр», «Кози Курпыш — Боянды». Попадается нечто вроде исторических рассказов, где исторические события перемешаны с самыми невероятными легендами. Эта своего рода лубочная татарская литература — слабое подобие нашей московской — заслуживает большого внимания и подробного изучения. К несчастью, большинству русских она совершенно неизвестна.
Научившийся читать киргиз уже зовется муллою. Гораздо реже он научается читать и считать. Вместе с грамотностью он усваивает от своего учителя множество предрассудков, приобретает большую долю фанатизма, отвращение от христианских и русских обычаев и громадное самомнение.
Грамотный киргиз в русском поселке держит себя совершенно иначе. Подобно еврею, особенно в обществе своих, он считает за грех есть мясо, если животное зарезано не магометанскою рукою. Он не только не ест, как и всякий другой киргиз, свинины; он чуждается русского жилья, боится в нем бывать потому, что поблизости ходит чушка, что его могут угостить водою из арыка, из которого пило это животное. Нечего и говорить, что к духовенству нашему такие субъекты симпатии особенной не питают. Впрочем, этим до сих пор только и проявляется фанатизм киргизского муллы, и к чести населения надо сказать, что в краю здешнем крест и полумесяц живут в таком мире, о каком не может и мечтать Западная Европа.
Но так или иначе, однако культура, вносимая в степь татарскими просветителями, не принадлежит к числу блестящих и особенно удобных для русских интересов. Между тем мы, русские, делаем до сих пор еще очень мало для изменения порядка вещей в степях.
Все, что сделано до сих пор на киргизские суммы, собираемые с народа на его образование, это учреждение в Верном, Копале и Караколе пансионов, где обучают киргиз русскому языку и вообще дают образование такое, после которого с грехом пополам можно поступить в гимназию. Но в пансионах этих не обучают киргизской грамотности. Сколько киргиз ежегодно обращаются с просьбою поместить сына в подобный пансион, но всегда, узнавая, что здесь детей не учат читать по-арабски, отказываются, предвидя, что сын будет оторван от всего своего и что, при всех его знаниях русских наук, он будет невеждою в области знаний, распространенных и уважаемых в степи.
Киргизские муллы отнесутся к нему с презрением, и товарищи всегда отзовутся о нем как о человеке, ничего путного не знающем. Такого мнения они не только о пансионерах, но и о гимназистах.
Таким образом, пансионы ни коим образом не служат рассадником просвещения по степи. Сюда отдает детей только бедняк, которому некуда их девать. Единственный исход такому пансионеру это идти в переводчики; так направляет их и пансион. Немногие поступают в гимназию, где нередко не только не уступают русским в успехах, но нередко и превосходят последних, особенно по математике.
Но это уже люди, оторванные от степи. В среде же степных грамотеев — читающий по-русски есть величайшая редкость, пишущих нет почти вовсе. Между тем 25% верненских киргиз читает по-арабски. Хотя часть киргизских денег, говорят, идет на поддержку русских школ, ввиду того, что они посещаются и киргизами, однако число учеников из туземцев крайне невелико, и отдают туда они в высшей степени неохотно; почему — это будет видно из рассмотрения взаимных отношений различных национальностей степи.
Все эти явления весьма грустны, особенно ввиду желания киргиз получать образование и настоятельной потребности более близкого знакомства с русскою культурою. Между тем помочь беде было бы очень легко, открывши курсы киргизской грамотности при имеющихся пансионах и дав хрестоматию на киргизском языке, вроде имеющихся на русском языке, дабы познакомить грамотеев хотя с элементами истории и географии. Охотно читая в юртах вслух, киргизы быстро распространили бы эти знания по степи.
Влияние русских гораздо более действует не школою, но непосредственным сношением с поселенцами.
Киргизы поступают в работники; тут они быстро усваивают язык и обычаи, и теперь в Верном масса народу из киргиз прекрасно говорит по-русски.
Но это влияние ничтожно в сравнении с влиянием татар или сартов. Татарская культура сказывается и в отношении костюма, и в уничтожении многих древних полуязыческих обрядов и суеверий.
Как известно, костюм киргиза состоит из рубахи с широким воротом, на которую надевается халат, панталон, сапогов с умеренно длинными голенищами и слегка загнутыми (у кара-киргиз) носками, шубы (ток), ракшина, надеваемого на бритую голову, зимою малахая, летом шапочек различного покроя. Кроме того, часто можно видеть киргиз в шелковых безрукавках — камзаль.
Костюм женщин в сущности весьма похож на мужской. Только белое белье чаще заменяется кумачовым и на голове носится особый белый убор, по виду крайне напоминающий головной убор жен ветхозаветного Востока. Убор этот называется киимшек джалвлук; поверх него на затылок кладется 4-угольный кусок полотна, чюмерек.
Женщины, повсюду более консервативные, чем их мужья, сохранили до сих пор тот же древний костюм, и весьма немногие, подражая татарам, подумывают о закрытии лица — обычае, столь не подходящем к их образу жизни.
Но у мужчин нововведения моды делают большие успехи. Ичиги и бешмет чаще и чаще попадаются на глаза по мере того, как вы из глухих уголков степи станете приближаться к культурным оазисам. Рядом с этим изменяется и взгляд киргиза на многие обряды и обычаи, завещанные предками. Слабые следы их сохранились лишь в обрядах лечения, свадебных и погребальных, при некоторых обычаях судопроизводства.