«Капитанская дочка» – запрещённый роман

М. Озмитель

Выступление на Свято-Антониевских Православных чтениях. 31 октября 2012 г.

Когда говорят о запрещенной литературе, то подразумевают произведения, запрещенные к чтению и распространению в Советском Союзе: Булгакова, Солженицына, Пастернака, Шмелёва, Зайцева… Пушкина в советское время никто не запрещал. Напротив, его издавали миллионными тиражами, дети учили его стихи наизусть, академики писали о нём книги, проводились конференции.  О каком же запрете я говорю?

Дело в том, что есть запрет внешний, – он исчезает, когда уходит тот, кто его наложил; но есть запрет внутренний – это запрет на понимание. Избавиться от него очень сложно.

В психологии есть такой эксперимент: аквариум перегораживают стеклом, и рыбки не могут заплыть в загороженную часть. Потом, через некоторое время стекло убирают, но рыбки продолжают оставаться только в «разрешенной» части аквариума, они не заплывают в прежде запрещенную часть.

Нечто подобное происходит и с нами, когда мы обращаемся к русской литературе.

Возьмем «Капитанскую дочку» Александра Сергеевича Пушкина. Об этом романе написаны десятки тысяч статей, сотни книг. Миллионы учителей провели по «Капитанской дочке» миллионы занятий, которые посетили десятки миллионов школьников с большей или меньшей пользой для себя. И все в один голос повторяли: «Капитанская дочка» – произведение о народном восстании Пугачёва. Так велела понимать Пушкина коммунистическая партия.

Впрочем, что говорить о советских людях, они выживали как могли, да и у большевиков-ленинцев есть куда более страшные грехи, чем нежелание понять «Капитанскую дочку». Уже больше двадцати лет нет направляющей руки компартии, а понимать это произведение Пушкина лучше не стали.

Хуже того, когда читаешь всё написанное о «Капитанской дочке» после того, как Александр Сергеевич закончил роман, начинает казаться, что её никто вообще внимательно не читал: начиная с Белинского, который ставил прозу Пушкина ниже прозы Гоголя, и кончая Максимом Горьким, который с пролетарской прямотой сказал: Пушкин в «Капитанской дочке» «с проницательностью историка дал живой образ казака Емельяна Пугачёва, организатора одного из наиболее грандиозных восстаний русских крестьян». Но первым был всё-таки Белинский, когда заявил, что «ничтожный, бесцветный характер героя повести и его возлюбленной Марии Ивановны … хотя и принадлежат к резким недостаткам повести, однако ж не мешают ей быть одним из замечательных произведений русской литературы». Чернышевский, Анненков, Страхов, Марина Цветаева и многие-многие другие – все, как советские школьники, говорят об одном Емельяне Пугачеве, о народном восстании, но только не о Петре Гринёве и возлюбленной его Машеньке.

Только Федор Михайлович Достоевский сказал нечто отличное от всех остальных. Он сказал: Читая «Капитанскую дочку» Пушкина,  «читаем правду о русских людей, полную правду, и вот этой-то полной правды о себе самих мы почти уже  не слышим теперь…».

Сегодня я хотел бы с вами вспомнить, о чём же всё-таки «Капитанская дочка»? может быть, мы поймем, о чём говорит Достоевский? догадаемся, что стекла в аквариуме не просто нет, но и никогда не было.

Что вспоминается прежде всего, когда речь заходит о «Капитанской дочке»?

Конечно же, заячий тулупчик! Его Петруша Гринёв отдает в знак благодарности Пугачёву и тем самым спасает жизнь себе и Машеньке. Потом вспоминается поговорка: «Береги честь смолоду, а платье с нову», – её сам Пушкин ставит эпиграфом ко всему роману (в сокращенной форме), а потом разворачивает, повторяет устами отца Петруша, когда тот покидает родной дом.

Но как раз платья (заячий тулупчик) Петруша и не бережёт. Честь он сберег: после крупного проигрыша пообещал слуге своему, рабу, холопу Савельичу, что не будет распоряжаться деньгами, – и обещание выполнил, отблагодарил не деньгами, а одеждой.

В том мире, куда попадает Пётр Гринёв трудно сберечь «платье» – одежду. Мундиры военные изнашиваются –  Пушкин специально это подчеркивает в эпизоде в Белгородской крепости. Начальство меняет армейскую форму – приходится шить себе новые мундиры, переодеваться. Машеньку, чтобы её не тронули пугачевцы, приходится переодеть в крестьянский сарафан. Пугачёв всё время переодевается: сначала в заячий тулупчик, а потом в красный кафтан, а потом в то, что он считает царской одеждой. Сама императрица во время первой встречи с Машенькой одета очень просто, поэтому Машенька её не узнает. А когда императрица посылает за Машенькой карету, то приказывает: везти, в чём есть, не давать переодеться. Сама же принимает Машеньку в уборной своей, то есть переодевается. Жена капитана Миронова погибает в одной рубашке от руки казака, который уже натянул на себя её телогрейку. Петруша, оказавшись в тюрьме и вовсе «надевает» кандалы, а ещё до этого пугачевцы отбирают у него всю одежду.

Александр Сергеевич Пушкин старательно выписывает все эти детали одежды, переодеваний в романе. Зачем? Может быть, действительно, не задался роман у него, и прав Белинский, что характеры главных героев Петра и Марии бесцветны; а проза Пушкина ниже его поэзии?

Я всё-таки не поверил Белинскому и принялся читать «Капитанскую дочку» с начала, задаваясь вопросом: зачем Александр Сергеевич написал весь этот маскарад, да ещё и подчеркнул «береги платье с нову». Ответ я нашёл на первых страницах. Там упомянут единственный предмет одежды, который Пётр Гринёв бережет и который хранит во всех невзгодах и при всех превратностях судьбы: это его крестильная рубашка – символ христианской совести; эту совесть он бережет, она же дарует ему спасение.  «Только не требуй того, что противно чести моей и християнской совести», – говорит он «злодею», и тот тоже выполняет обещанное.  Совести своей он остается верен и тогда, когда отвечает на допросах следователям, поэтому, помолившись Богородице, спит спокойно в застенке.  Пётр Гринёв, как мне это видится, – это первый полноценный образ русского православного человека в литературе, а вовсе не ничтожный и бесцветный характер.

Сама же «Капитанская дочка» – это первое произведение (может быть, единственное) в русской литературе, которое утверждает, что совесть должна быть христианской, то есть неизменной, при всех коллизиях и превратностях судьбы нашей, только она может даровать истинное спасение!

Вчера, когда я готовил своё выступление, я открыл «Мысли на каждый день» Святителя Феофана Затворника, и вот, что там было написано: «Не стыдитесь исповедать Господа Иисуса Христа воплотившимся Сыном Божиим…  В обществе же нашем пошла мода совсем не говорить о Господе и о спасении… Что же, скажете, неужели только и говорить, что об этом? Зачем же только об этом? Обо всем можно говорить с этой точки зрения, так что речь вообще будет оттенена Духом Христовым. Тогда и можно будет угадать, говорит ли христианин или язычник, а ныне вы этого не угадаете ни по речам, ни по писаниям».

Святитель говорил это в XIX веке, тогдашним людям. Сегодня мы должны следовать его наставлению, но задача сегодня сложнее: мы должны научиться сами и научить других понимать, кто говорит: христианин или безбожник.

Работы здесь очень много. Я начал с «Капитанской дочки», но можно и нужно говорить и писать о том, что первое на Руси литературное произведение, написанное русским человеком Митрополитом Илларионом, «Слово о Законе и Благодати» лишь упоминается, но подробно не рассматривается в программах по древнерусской литературе. Можно и нужно говорить об Иване Крылове, чье великолепное переложение псалмов ничуть не ниже его басен. Нужно говорить о современной литературе. Нужна настоящая православная критика, главным критерием оценки в которой была бы христианская совесть и мысль о спасении. Тогда мы поймём, какую правду о русских людях имел в виду Достоевский в своей речи.

 


 

Один комментарий на “«Капитанская дочка» – запрещённый роман”

  1. 1Андрей Наместников

    Спасибо!

Оставить комментарий